Мой приятель Васька был отпетым сталинистом. Прости меня, склонный к поискам правды и документально подтвержденных историй читатель, за то, что я Колю Пустовалова переименовал в Ваську — вынужден был так поступить для сохранения его инкогнито. Смирись с присутствием загадки; пусть герой и дальше остается укутан покрывалом тайны и действует под вымышленным именем.
Итак, Васька был сталинистом. Означало это, что на всякой встрече Василий рассказывал нам про Сталина. И пикантные похождения с девками (вымышленные), и рассказ о подвигах в игре про магию и меч (взаправдашние), и невыносимо подробный анализ чудом добытого в видеопрокате нового фильма Годара наш герой обрывал сказаниями о вожде народов. Васька был тщедушным человечком — и когда я говорю «тщедушный», то подразумеваю, что он и впрямь был габаритов крохотных. Даже я, микроскопический субъект с узенькими плечишками, на его фоне смотрелся как колосс, чего уж там говорить об иных наших друзьях — они порой и не замечали, как Василий шмыркается где-то в районе их ног. Поэтому в миру обычно Васю не замечали — чего-то там щебечет пупсеныш с высоты в семнадцать сантиметров, какие-то там у него раскулачивания, индустриализации и прочие карликовые темы, обычно чуждые тем, кто не помещается в коробку из-под куклы. Однако ж, Васька нашел способ несть правду — обнаружилось, что накатимши даже крохотную стопочку пива, он становился пылающим оратором, голос его наливался сталью, и исполинские друзья наблюдали, как из-под их гигантских сапог сорокового размера выползает вдруг титан. У преображенного в атланта Василия была приговорка, позволявшая ему внедриться в любой разговор и встроится во всякий спор. Заключалась она в том, чтоб оборвать оратора на полуслове заявлением, что ты, человек, имеешь свободу рассуждать о своих вымышленных девках и Годаре только потому, что шестьдесят лет тому назад Сталин задавил мозолистым кулаком гидру фашизма. И дальше уже начинались индустриализация, спасение крестьянства, враги народа, перепадало, конечно, и отравителям-жидам. Настойчиво, громогласно, не чета былому васькиному писку — отключить ответственный за прием этих сведений канал было совершенно невозможно, и мы расползались по комнатам в тщетной вере, что Васька сейчас как-нибудь рассосется и исчезнет. Но Васька не рассасывался, а ходил за нами следом, истекая фактами об ускорившемся росте пшеницы, повышенной выплавке чугуна и уменьшении беспризорности. Вечеринка редко когда выдерживала этого красного напора и болезненно угасала, расшвыривая неоперившихся птенцов по всяческим злачным местам. Ваську никто с собой не брал, и он, горюя, засыпал в подъезде, собрав себе уютное гнездо из придверных ковриков, или же добирался пешком до дома, где его, говорят, поколачивала строгая до алкогольных дел бабуля.
История здесь, как вы видите, начинает приобретать драматический оттенок — и я бы страстно желал, чтоб далее все получилось как в святочном рассказе. Чтоб Васька однажды в исподнем прыгнул в печь пожара и вытащил ценою двух отгоревших рук и отломившейся ноги из обрушающегося дома пару вопящих грудничков. А потом, ускользнувши от лавров и почета, накрыл своей обгорелою курткой замерзающего нищего и помер на полпути домой от обморожений и отсутствия рук, и лишь предрассветные снегири взирали равнодушно в его застекленелые глаза. Я бы закончил тем, что все мы осознали важность и величие человеческой натуры, и нынче каждый год мы с теми самыми друзьями поднимаем бокалы и, не стукаясь, их опустошаем. Вспоминаем Ваську, думаем, какими же мы были негодяями и мещанами, и как бы было отлично, если б время обернулось вспять и мы смогли сейчас вновь послушать васькины рассказы об утилизации вредных кулаков, и что никогда бы мы не дали ему спать на ковриках, брали бы во все злачные приключения и строго указали бы рукоприкладствующей бабке, что недопустимо колотить людей по мордам за легкое опьянение и облеванный кафтан.
Увы, такого эпилога для этой истории у меня нет. Происходили все эти события году примерно в две тысячи первом, и большинство тогдашних приятелей, включая и Ваську-сталиниста, потерялись. Молва, впрочем, донесла слух, что приблизительно в ноль пятом году Василий назначил женщине свидание. Сперва он вроде бы пытался говорить с ней о всяких интересных женщинам вещах — бусах там, шпильках каких-то и стирке, но потом, отпимши пива, сообщил что Сталин был честнейший человек и даже распустил в сорок третьем Коминтерн, поскольку обещал, и что Маленков был крупной гнидой. По необъяснимым причинам свидание сошло на нет. Но, говорят, впоследствии конфетами, романтикой и отсутствием у девы каких-либо альтернатив он все же растопил ее мраморное сердце, соорудил в соавторстве с ней ребенка и зажил обычной жизнью рядового гражданина.
Признаться, я уже очень давно хотел рассказать вам историю про Ваську, но мне не хватало самой важной вещи — ударной концовки. Такой, чтоб чугунной гирей, выплавленной трудами советского народа, прижать сверху весь этот аморфный набор бесполезных фактов. Я даже грезил о том, как буду идти, допустим, по городу в день всенародного единения и международного согласия по городу и среди пытающихся удержаться на крутящихся турниках мужичков и лотков с матрешками увижу сильно потолстевшего и облысевшего Василия. Он, скажем, будет стоять, клочками бритый и одетый в нелепую мешковатую дранину, возле прилавка с сувенирными футболками и разглядывать одну, допустим, с летящим в небеса на воздушных шариках олимпийским медведем. Василий, конечно, меня узнает, заулыбается во весь свой толстый рот, начнет чего-то рассказывать, смешно потрясая вторым отвисшим подбородком и брызгая слюной, я буду неловко ему отвечать, мечтая улизнуть скорее. И под конец, когда я уже с ним попрощаюсь, удивленный, что он ни разу так и не упомянул вождя, он вдруг схватит меня потной рукою за запястье и закричит, мол, постой, братишка Вомбат, скажи же, что вот этот мишка — и укажет на футболку — безумно похож на Сталина. И я, хотя медведь нисколько не похож, кивну, и Васька счастливый ее купит и тут же наденет на мучнисто-дряблое туловище и, может, даже запоет советский гимн. И я пойду, давясь от смеха и презрения, домой. А вокруг, конечно, будет смеркаться.
Ничего подобного почему-то не случилось. Однако ж, четвертого числа минувшего месяца я и вправду встретил Ваську в магазине. Я выбежал на секунду за кефиром и за хлебом, нарядившись в прескверную подручную рванину и был клочками брит. Васька же не был ни толстым, ни лысым, а был он все такой же щуплый и совершенно гладко бритый. Василий сжимал в руках портфель или даже дипломат, а я кефир — и мы чего-то поговорили, причем, Василию явно не терпелось скорее улизнуть, а я чего-то все спрашивал и спрашивал, надеясь, что вот сейчас-то он мне выдаст фортель, и я надорву животик, и появится концовка, которая чугунная гиря советского народа. Но Васька фортели не выдал, и когда собрался уже было уходить, я хватанул его за руку и нервно закричал: Васька, дорогой мой старинный друг, чего же это ты про Сталина ни разу не сказал, чего это ты стоишь такой с дипломатом, как будто так и нужно, и ничего эдакого не заворачиваешь, индустриализация, Маленков, ты чего это? что же это происходит?! Васька пожал плечами и сказал: «Жизнь, Дима, происходит»; затем махнул мне рукой и вышел из магазина вон.
Смеркалось.